Вначале обратим внимание на эпоху, в которой протекала жизнь и творчество Александра Ивановича Герцена (1812-1870), промежуточную, как скажет он, имея в виду известное событие (1861), связанное с отменой крепостного права. Вот что он писал в статье «Капризы и раздумье» (1862): «Отличительная черта нашей эпохи, – есть grübeln [мучительное раздумье, ломание себе головы (нем.). – А.Л.]. Мы не хотим шага сделать, не выразумев его, мы беспрестанно останавливаемся, как Гамлет, и думаем, думаем… <…> Все окружающее нас подверглось пытующему взгляду критики. Это болезнь промежуточных эпох». Нашему донельзя «раскрепощённому» и «цветущему здоровьем» времени важно увидеть в этих, казалось бы, ушедших в историю раздумьях, то, что с необходимостью развития национального духа вновь, но уже неизмеримо острее даёт о себе знать, побуждая нас обращаться к мыслителям прошлого. На самом деле, обращаясь к ним, мы обращаемся к самим себе.

Но прежде напомню об одной мысли Владимира Соловьёва из его «Русской идеи»: «Тело России свободно, но национальный дух всё ещё ждёт своего 19 февраля». Это сказано уже после смерти Герцена, в 1881 году. Но так ли это? На самом деле национальный дух невозможно освободить внешним образом, к примеру, актом декрета, что хорошо понимал Герцен, ибо этот дух сам стал себя освобождать задолго до 19 февраля 1861 года, выходя из-под опеки государственно-церковной власти. Отрицая всё, казалось бы, незыблемое и, утверждая себя, прежде всего в форме поэтического разума, в форме художественно-литературной мысли, он устремился к абсолютному самопознанию. «Это была такая эпоха, – уточняет критик Аполлон Григорьев, – в которую все интересы жизни, то есть интересы высшие, сосредоточивались и могли выражаться только в искусстве и литературе. Литература была всё и одно в области духа».

Итак, русский дух заявил о своём самостояньи (выражение Пушкина) в форме художественного самопознания, но он не останавливается на этом этапе постижения истины, а, как и положено главному виновнику всего и вся, что с нами происходит, непреклонно шествует по ступеням собственной деятельности самопознания, т.е. развивается феноменологически. Это, во-первых, национальное разумное искусство, ядром которого, как справедливо заметил Аполлон Григорьев, является отечественная классическая литература (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров и многие другие). Посеянные ею зёрна истины, произрастая, не просто приносят «много плода» (Ин.12:24), но в них уже явно обнаруживает себя более развитая духовная форма – разумная форма национальной религии (Достоевский, Лесков, Толстой). Далее наш дух, отрицая уже и эту форму истины, движется в сторону национальной разумной философии. Только в этих формах духа «всеобщее субстанциальное содержание», как подчёркивает Е.С.Линьков (Линьков Е.С. Лекции разных лет по философии. – Т.1 СПб.: Издательство Умозрение, 2018. С.88.), может выступить и получить развитие как знающая самоё себя основа человеческого бытия. У нас, по его же словам, есть всё необходимое, чтобы развивалась философская форма истины (Лекции разных лет по философии. Т.2, СПб.: «Умозрение», 2017. С.572).

А теперь ожидаемый вопрос от тех, кто преспокойно, некритически пребывает в «заколдованном» круге отечественного философствования: «А что разве славянофилы и западники не положили начало русской философской мысли как раз в те времена Пушкина, Гоголя и критика Белинского?». – Положили, несомненно, но только исторически, эмпирически определённое начало (если хотите, то здесь речь может идти только лишь о начале в культурологическом смысле, но не в философском). Единственным моментом, который делает это начало более-менее устойчиво-философичным, так это пытующий взгляд критики, на который обратил наше внимание Герцен. Предметом этого взгляда могла быть не только «ужасная действительность», но любая историческая форма философии, и то, что Гегелю выпала честь быть наиболее часто и интенсивно критикуемым – это не случайно. Как не случайно и то, почему Достоевский называет такую форму отечественного философствования – недоразумением. В чём состоит это исторически необходимое, как он подчёркивает, недоразумение? В том, что до собственно философского разумного способа мысли наше философствование пока ещё не созрело, поскольку не прошло через горнило разумного религиозного самопознания и его снятия. Только смерть всего смертного в духе является тем необходимым моментом познания истины, благодаря которому может наступить чаемое духовное рождение (Ин.3:6) – рождение единого мыслящего духа, очищенного от преходящих, только лишь исторически необходимых, образований.

Можно, конечно, и сегодня вслед за Е. Н. Трубецким продолжать воспроизводить характерное для многочисленных так называемых религиозных философов ортодоксальное представление о Боге как источнике, но не субъекте мирового исторического развития. Напомним, что, согласно этому представлению, развивается только «другое – тот сотворенный мир, в котором Бог раскрывается» (Трубецкой Е.Н. Избранное. – М., 1995. С.106). Однако если начало, именуемое Богом-Отцом, всегда трансцендентно по отношению к своему результату, то истинное богочеловечество по определению невозможно. Напряжённая антиномия русской философствующей мысли состояла (и, увы, до сих пор состоит: вот ведь в чём казус застывшего в умах представления!) в том, что она страстно пыталась познать всё, т.е. всеобщее, разумное, но без опоры на разум, на всеобщий способ познания. К примеру, Борис Валентинович Яковенко занимался исследованием трансцендентальной философии И.Г. Фихте, но до способа необходимой деятельности интеллигенции, до мыслящего мышления так и не дорос. Но у него есть замечательная мысль о том, что мы должны заниматься «обнаружением философского мышления в сфере русского духа». И надо сказать, что он обнаружил, – но не философское мышление, а совокупность размышлений (так он ответил на вопрос «Что такое русская философия?»). Вот и у Герцена мы видим только философические размышления – о природе, о науке, осознавшей себя законом мира (Герцен А.И. Буддизм в науке // Герцен А.И. Соч.: В 9-ти тт. – Т. 2. М., 1956. С.77), об отношении философии и частных наук. Так он пишет, что «философия, не опёртая на частных науках, на эмпирии, – призрак, метафизика, идеализм. Эмпирия, довлеющая себе вне философии, – сборник, лексикон, инвентарий» (Герцен А.И. Письма об изучении природы. // Герцен А.И. Соч.: В 9-ти т. Т. 2. – М., 1956. С.103-104). Поставил проблему связи философии и опыта? – Да. Но философского ответа у него, разумеется, найти невозможно, опять же, по вышеуказанной причине.

А вместе с тем проблема всеобщего и особенного, основания и обоснованного на русской почве начинает решаться способом художественного самопознания, благодаря которому русская классическая литература не уничтожает, а преобразует рассудочно-эмпирическую форму бытия и мысли, тем самым, создаёт единую действительность, которая, согласно справедливому взгляду разумной критики Белинского, выше обычной. Действительность, о которой идёт речь, есть порождённая духом конкретность, представляет собой неразрывное единство деятельности сознания и сознания деятельности.

Ещё раз зададимся вопросом Аполлона Григорьева «Почему наша литература была всё и одно в области духа»? Потому что она, начиная со времён Державина и Пушкина, взвалила на себя непосильную ношу решения религиозно-философской проблемы познания смысла человеческого бытия. Вот почему мы и утверждаем то, что русская философская мысль должна, наконец, увидеть в русском художественном слове своё собственное феноменологическое введению, собственное начало. Благо, что у нас всё для этого имеется. И даже есть книга лекций Евгения Семёновича Линькова, где феноменологическому введению в философию уделено серьёзнейшее внимание (Линьков Е.С. Лекции разных лет по философии. – Т.1 СПб.: Издательство Умозрение, 2018. С.3-283). Так что начинать лучше с пытующего взгляда критики, но возведённой на уровень разумного самопознания – с критики поэтического разума.

Поскольку способом познания разумного предмета является только самопознание, постольку нам и необходимо: во-первых, усвоить способ созерцания истины как красоты в искусстве, во-вторых, способ представления истины как добра, или блага в религии и, в-третьих, способ мышления истины как таковой в философии (в исторической и сугубо логической форме).

Только освобождая себя внутренне, духовно, то есть через процесс познания истины, мы сможем (уже не кабы как, типа «хотелось, как лучше, а получилось, как всегда»), а со знанием дела решать проблемы и в сфере социально-политических отношений во благо всех и каждого. Таков был ход мысли Александра Ивановича Герцена.