Один из персонажей «Мертвых душ», кучер Селифан, обожал чтение из-за того, что «буквы складываются в слова, а слова — в предложения». Ему было не слишком принципиально содержание прочитанного: будь то букварь, сборник детских сказок или учебник по химии.

Чтобы уберечь вас, дорогие читатели, от подобного формального отношения к чтению, мы предлагаем сегодня вашему вниманию фрагмент шестой лекции Иоганна Готлиба Фихте о чтении и письме из работы 1806 года «Основные черты современной эпохи».

И. Г. Фихте. О писательстве и деятельном усилии чтения. 

О писателях.

Первоначальная цель, которую преследовали печатающие авторы, состояла в том, чтобы публично засвидетельствовать самостоятельность своего духа. Отсюда вытекала в научной области погоня за новыми, или кажущимися таковыми, мнениями, а в области изящной словесности — искание новых форм.

Кто достигал этой цели, у того был обеспечен успех у читателей, независимо от того, истинно ли его мнение в первом случае и красива ли придуманная им форма во втором. Но с дальнейшим развитием книгопечатания оказывается излишней даже эта новизна и становится заслугой уже печатание само по себе. В области науки появляются компиляторы, в сто первый раз отдающие в печать то, что уже было сто раз писано, лишь несколько изменяя расположение слов и предложений, а в изящной словесности — модные писатели, до тех пор подражающие какой-нибудь имевшей успех чужой или собственной форме, пока она всем не надоест.

Все обновляясь, течет этот поток литературы, и каждая новая волна теснит прежнюю до тех пор, пока в результате не сводится к нулю та цель, ради которой началось печатание, и не исчезает возможность увековечивать свои соображения путем печати.

Тот, кто не обладает искусством беспрестанно составлять новые мнения, уже ничего не добьется изложением своих мнений в печатном виде, ибо все, что отошло в прошлое, предается забвению.

При таком положении вещей никто не может быть уверен в том, что отданное им в печать произведение станет известно кому-нибудь, кроме его самого и его издателя. Таким образом, возникает настоятельная потребность в устройстве как бы общественной совместной памяти для литературы. Это осуществляется в ученых журналах и обозрениях, имеющих задачей докладывать публике о тех докладах, которые ранее делали ей писатели, и охотно дающих каждому автору возможность добиться вторичного изложения того, что он излагал всего за каких-нибудь полгода до этого. Но ограничиваться простым пересказом чужих мнений значило бы для составителей таких изданий ронять свое авторское достоинство и слишком низко стоять в ряду других писателей. Поэтому наряду с пересказом чужого они являют миру и свидетельства собственного мышления, вдаваясь в мнения и суждения о мнениях других. Основная максима в этом занятии такова: во всем находить какие-нибудь недостатки и каждый предмет знать лучше, чем знает его разбираемый автор. Если такая критика имеет своим предметом обычно появляющиеся сочинения, это не представляет большой ценности: невелика беда, если нечто, что с самого начала было криво, вновь искривляется рецензентом в обратную сторону.

Те же сочинения, которые действительно заслуживают известности — в науке ли или в изящной словесности — всегда представляют выражение целой жизни, посвятившей себя совершенно новым и оригинальным образом идее, и суждение о них невозможно прежде, чем они не проникнут в сознание своей эпохи; поэтому само собой понятно, что основательная рецензия о таких сочинениях отнюдь не может быть написана первым встречным уже через полгода или даже год после их появления. Но точно так же понятно, что обычные судьи книг не делают такого различения и без всяких колебаний развязно рецензируют все, что попадается им на глаза, и, конечно, о сочинениях, действительно оригинальных, дают самые бессмысленные суждения. Однако даже такое заблуждение приносит вред только самим судьям: в потоке времен не пропадает ничто истинно хорошее, как бы долго оно ни было замалчиваемо, игнорируемо, затираемо, — в конце концов все же придет момент, когда оно пробьет себе дорогу.

Современные же писатели увлечены другой целью, нежели оставить после себя нечто безусловно ценное. Они заняты публикациями и публикациями о публикациях. В заключение мы имеем сплошное удобство: тот, кто не имеет слишком сильного желания или слишком много свободного времени, может вовсе не читать книг и путем одного только чтения журналов быть в курсе всей литературы своей эпохи. При описываемой нами системе книги печатаются единственно для того, чтобы о них можно было писать рецензии, и решительно никто не нуждался бы в книгах, если бы только можно было без них писать рецензии.

Такова картина жизни деятельной части современных писателей. Точной ее копией старается стать и воспринимающая часть, корпорация читателей. 

 

О читателях.

Как те неустанно и безостановочно пишут и пишут, лишь бы публиковать, так эти неустанно читают, изо всех сил стараясь как-нибудь удержаться на поверхности этого потока литературы и, как они это называют, не отставать от века.

Довольные тем, что кое-как разделались со старым, они спешат навстречу новому, между тем как уже идет новейшее, и у них не остается ни минуты для того, чтобы когда-нибудь опять вспомнить о старом. Они ни на минуту не могут приостановиться в этой сутолоке для того, чтобы выяснить себе самим, что собственно они читают, ибо их дело не терпит отлагательств, а времени немного, и, таким образом, единственно случайность всецело определяет, что именно и как много остается в их головах от этой торопливой работы, как воздействует она на них и какого рода духовную власть приобретает над ними.

Такой способ чтения уже сам по себе производит специфически отличное от всех других душевных состояний настроение, заключающее в себе что-то в высшей степени приятное и очень легко превращающееся в необходимую потребность. Как и другие наркотические средства, такое чтение погружает в приятное состояние, составляющее нечто среднее между сном и бодрствованием, и убаюкивает в сладком самозабвении, не требуя от нас никакой работы. Мне всегда казалось, что более всего сходства оно имеет с курением табака и лучше всего может быть пояснено сравнением с последним. Кто хоть раз отведал сладость этого состояния, тот постоянно жаждет вновь наслаждаться им и уже не может заниматься чем-нибудь иным; даже совсем не претендуя на знание литературы и звание передового человека, он читает только для того, чтобы читать и жить читая, и представляет в своем лице чистого читателя.

Здесь — предел, которого достигла деятельность писателей и читателей: она внутренне разложилась и высшим своим результатом уничтожила все свои результаты. Охарактеризованный нами чистый читатель не может уже ничему научиться, не в состоянии уже усвоить путем чтения какое-либо ясное понятие, ибо все напечатанное тотчас погружает его в безмятежный покой и сладкое самозабвение. Вследствие этого для него отрезаны и все остальные пути познавания.

Устное изложение — посредством непрерывной речи или научных бесед — имеет бесчисленные преимущества сравнительно с изложением посредством мертвых букв. Искусство писать изобретено было древними единственно с целью заменить устное изложение для тех, которые не имели возможности его слышать. Все писанное излагалось первоначально устно и было лишь копией устной речи. Лишь в новое время, особенно со времени изобретения книгопечатания, печатанное стало претендовать на самостоятельность, вследствие чего, между прочим, подвергся такому упадку и стиль, утративший в речи свой живой корректив.

Но читатель, подобный описанному, потерян даже для устного изложения. В состоянии ли он, привыкший к безусловно пассивному самозабвению, запомнить общую связь всей речи, которую возможно усвоить и удержать в памяти только посредством деятельного усилия?

Может ли он даже осмыслить и понять единство отдельного периода, когда речь выражена периодическим слогом, как и должна быть выражена всякая хорошо составленная речь? Он думает, что достаточно уменья держать перед глазами черное, отпечатанное по белому. Но он ошибается. Такое уменье не даст ему понимания единства периода; и только его глаза будут неподвижно обращены на то пространство, которое занимает период, и, не отрываясь от бумаги, будут закреплять последний на бумаге посредством бумаги, что вселит в него уверенность, будто он осмыслил период.

Дойдя до этого предела, научное стремление эпохи само себя уничтожает, и наш род остается, с одной стороны, в абсолютном бессилии погружаться в содержание писанного, с другой стороны — при полной неспособности к дальнейшему развитию.

Эпоха уже не умеет читать и потому становится бесцельной всякая писательская деятельность. Тогда приходит пора проведения новых начал. Последние состоят в том, чтобы, с одной стороны, возобновить пользование устным изложением и поднять последнее на степень навыка и искусства, а с другой — в том, чтобы выработать в себе восприимчивость к повествовательному изложению.

Для того, чтобы еще возможно было чтение, в основу его необходимо положить новые начала — деятельное усилие мышления.