В преддверии 200-летнего юбилея со дня рождения в 1821 году великого русского писателя Фёдора Михайловича Достоевского издательство «Умозрение» планирует издать в одном томе сборник статей из ежемесячного литературного журнала «Дневник писателя», публиковавшегося Ф.М. Достоевским с 1873 по 1881 год.

Что нам известно о Достоевском как мыслителе, стремящимся не только в художественной, но и в научной форме «найти в человеке человека»? Очень мало. А ведь, как писал сам Достоевский в последние годы жизни, поиск человека в человеке — «это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я конечно народен (ибо направление моё истекает из глубины христианского духа народного), – хотя не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему».

«Если у нас есть литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не может быть впоследствии и своей науки». Речь у Достоевского, таким образом, идёт о национальной науке духа, то есть не о заимствованной извне, а феноменологически произрастающей из того же народного корня, что и русское художественное слово.

Вот об этом мы и поговорим с нашим научным редактором, составителем и автором вступительной статьи к «Дневнику писателя», Александром Ломоносовым в новом выпуске Διάλογος.

Ю.Г. (Юрий Губницын): «Дневник писателя» Достоевского не является сейчас настольной книгой русского человека, его не изучают ни в школах, ни в высших учебных заведениях. А учёные, исследующие творчество Достоевского, обычно обращают внимание лишь на то, о чём в нём непосредственно идёт речь, а также на многочисленные и весьма разнообразные высказывания самого писателя по затронутым в этом «моножурнале» вопросам. В чём на твой взгляд неудовлетворительность такого подхода?

А.Л. (Александр Ломоносов): При таком подходе упускается из виду само активное начало творческой деятельности, или художественно-литературный способ познания, благодаря которому Достоевскому становится доступна религиозно-философская глубина, или единая идея представленного в «Дневнике» многообразного содержания. Что это за художественный и в то же время идейный способ познания, или, выражаясь словами самого писателя, способ изображения всех глубин души человеческой [т.27, с.65]¹? В чём его существенное отличие от рассудочно-эмпирических методов исследования человека, именуемых почему-то гуманитарными методами? Почему, по Достоевскому, лишь проникающий в суть дела «один художественный труд», а отнюдь не произвольные переживания и рассуждения «от своего личного ума», как он выражается, раскрывает всё внутреннее содержание произведения [22,106]? В этом хотелось бы разобраться в первую очередь, ибо из-за господствующих в настоящее время индивидуализирующих подходов и методов проблема тайны бытия человеческого так и будет оставаться в числе неразрешимых проблем.

Ю.Г.: Получается, что в многочисленных исследованиях творчества писателя проявляется не существенно-разумное содержание, а ограниченная природа личного ума того или иного исследователя, так как этот ум феноменологически не развился до уровня безусловной деятельности самопознания, будь то художественной, религиозной или философской? Дело ведь заключается в принципиально ином уме, обладающим умозрением?

А.Л.: Совершенно верно, и в романе «Идиот» Достоевский ведь неслучайно проводит различие двух умов, подчёркивая, что лишь один является настоящим, подлинно зрящим.

Ю.Г.: Помнится, о таком уме князя Мышкина Аглая говорит: «Главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два ума: главный и не главный».

А.Л.: Да, поэтому нам важно, вслед за Достоевским, раскрыть необходимость развития «главного», или всечеловеческого ума-разума, который, начиная своё шествие на русской почве в форме художественного самопознания, стремится утвердить себя в итоге уже в качестве субъекта единого гуманитарного знания.

Ю.Г.: Эту мысль Достоевский вынашивал, можно сказать, всю свою сознательную жизнь, утверждая, что «Наука народу страшно нужна».

А.Л.: Что же касается ограниченной природы личного ума, то у писателя есть такого рода замечание: «Мы видим действительность всегда почти так, как хотим ее видеть, как сами, предвзято, желаем растолковать ее себе» [25,125]. Отсюда для него вытекает категорическая необходимость «в одолении себя», ибо стать объективно мыслящим сразу нельзя.

Ю.Г.: Это ведь очень похоже на проблематику классической философии, согласно которой в каждом единичном Я проявляется (хотя часто превратно) единое разумное начало, идея. Однако индивиду, чтобы возвыситься до чистого разумного самопознания (Фихте), то есть до истинной свободы духа, предстоит решительно одолеть себя вместе со всеми своими наивными представлениями о себе, о мире, об инструментальности человеческого разума и т.д. Об этом же говорит и Достоевский?

А.Л.: Да, а вот современное гуманитарное образование до сих пор питается плодами просвещения XVIII века, застывшего в наивных представлениях о разуме-инструменте. Отсюда – мораль: чтобы преодолеть предвзятость рассудка (мнящего ума), нужно самостоятельно пройти этапы не только чувственно-рассудочного, но и созерцающего, представляющего и разумно мыслящего сознания: «Тут дисциплина» [25,47]. А русская классическая литература, положив начало этому процессу преодоления и самовоспитания духа, играла и продолжает играть наиважнейшую роль.

Ю.Г.: Кстати, эту роль, похоже, предвидел уже В.Г. Белинский, согласно которому, литература как форма мыслительной деятельности духа народа положила начало сознательному сближению всех сословий и народов российского общества².

А.Л.: Да, этот внутренне-необходимый ход самопознания духа народа и единения личных умов был умозрительно схвачен «серьёзным сознанием» (выражение Л.Н. Толстого) русских поэтов и писателей. Откуда у них и уверенность, что они вещают не от себя лично, а языком истины свободной.

У Достоевского же это развитие духа выражено в представлении о русской идее, или русском боге как безусловной основе единства нации.

Ю.Г.: Думается мне, что такой Достоевский мало кому известен, поскольку до сих пор внутреннее, идейное содержание человеческого духа как предмета, исследуемого им, так и остаётся за семью печатями для достаточно широкой научной общественности. Хотя об этом ты довольно подробно написал в своей монографии о Достоевском, вышедшей немаленьким тиражом в издательстве «Наука» в 2017 году.

А.Л.: Да, это происходит по той причине, что сокровенную потребность духа народа в безусловном единстве с самим собой, о котором только и пёкся писатель, надо ещё разумно постичь, отчего мы не должны соглашаться с рассудочными методами исследования гуманитарных проблем.

Ю.Г.: Эти методы годятся только разве для исследования физической природы, так ведь?

А.Л.: В принципе, да. Но в области общественных и гуманитарных наук дело должно обстоять, разумеется, иначе. Поясню на примере социологии. Именно по причине отсутствия знания всеобщего определяющего основания общественных явлений (логоса общества), социология, позиционирующая себя как науку, до сих пор не имеет действительного статуса последней, оставаясь неким неопределенным жанром, балансирующим, по словам Вольфа Лепениеса, где-то «между литературой и наукой».³

Ю.Г.: Есть ли вообще тогда хоть какой-нибудь смысл и научное значение в этих гуманитарных исследованиях, а по сути произвольных рассуждениях от своего личного ума? И что тогда может стоить весь этот «научный всплеск интереса к “Дневнику”», о котором пишет известный исследователь Достоевского Игорь Волгин?⁴

А.Л.: Вопросы поставлены тобой слишком резко, поскольку без той гигантской исследовательской работы, проделанной, как заметил Игорь Волгин, «филологами, философами, психологами, лингвистами», сегодня невозможно было бы подойти к понятию как определённому итоговому результату освоения предмета. «Философское понятие, – читаем в первом томе лекций Е.С.Линькова, – тем более есть результат, имеющий своей предпосылкой другие формы познания, другие способы и другие понятия».

Ю.Г.: Однако у Достоевского в «Дневнике писателя» речь идёт не о критике тех или иных взглядов по-европейски просвещённой русской интеллигенции, а о принципиальном отрицании той позитивистской научной формы, которой прикрывались, как фиговым листком гуманитарии того времени.

А.Л.: Уточнение, как говорится, принято, и тогда твоё суждение, по сути своей, справедливо. А вот как Достоевский оценивает значение способа познания: «Не в предмете дело, а в глазе: есть глаз – и предмет найдется, нет у вас глаза, слепы вы, – и ни в каком предмете ничего не отыщете. О, глаз дело важное, что на иной глаз поэма, то на другой – куча…» [23,141].

Ю.Г.: Кстати, об этом же говорит и Е.С. Линьков, недавно перечитывали на семинаре его лекции из переизданного 1 тома, вот что он говорит: «Суть здесь проста: каково отношение сознания к себе, таково и отношение сознания к предмету» и далее: «Значит, не из отношения нашего сознания как tabula rasa к предметам выступает отношение сознания к себе самому, а, наоборот, из отношения сознания к себе самому, благодаря этому, для сознания впервые выступает предмет вне и независимо от сознания».

А.Л.: Верно, ведь и современные гуманитарии всё ещё продолжают смотреть на мир сугубо эмпирическими глазами, или из своей особой пещеры, как писал Фрэнсис Бэкон⁵. А эмпирическим методам не под силу раскрытие идеи, или всеобщего содержания, а без идеи и идеалов, согласно Достоевскому, «никогда не может получиться никакой хорошей действительности» [22,75]. Наверное, пришла пора и к гуманитарным дисциплинам подойти строго научным способом, причём, не прибегая для этого ни к гипотезам, ни к аксиомам.

Ю.Г.: Для этого необходимо, как сказал бы Сократ, раскрыть в них только одно – знание безусловного порядка, или идею⁶, объединяющую своим внутренним содержанием все возможные модификации этих наук.

А.Л.: Человеческий дух, тем самым, становится всеобщим, или, по Достоевскому, всечеловеческим: в нём деятельность сознания (реальное) впервые совпадает с сознанием деятельности (идеальное). Обрати внимание, что в немецком слове Urteil, которое обычно переводится как суждение, а буквально означает перводеление, Шеллинг, идя за Фихте, усматривает именно тот первичный, бессознательный акт духа, в «котором впервые обособляется то, что до сих пор было неразрывно связано – это понятие и созерцание»⁷.

Ю.Г.: Сможет ли русская, отвлечённая от своей почвы современная интеллигенция, которая остается и в нынешние времена формальной, восстановить утраченное единство духа народа, т.е. преодолеть, наконец, Urteil?

А.Л: Восстановить единство, но только уже на научной почве, способом научного познания. В статье «Русское решение вопроса» Достоевский, обращаясь к интеллигенции, пишет: «Вы слишком “сложны”, чтоб опроститься, да и образование не позволит вам стать мужиком <…>. Народ чист сердцем, но ему нужно образование. Но чистые сердцем подымаются и в нашей среде – и вот что самое важное» [25, 61-63]. Достоевский был убежден, что победить себя, свою отвлечённость и стать свободной как никогда есть высшее призвание интеллигенции, совпадающее с имманентной целью духа народа. Вместе с тем это есть и цель единой, содержащей в себе нравственное начало, науки, которую, по Достоевскому, необходимо строго отличать от эмпирических, или положительных наук: «Мы вполне поверили, да и теперь ещё верим, что положительная наука вполне способна определить нравственные границы между личностями единиц и наций (как будто наука, – если б и могла это она сделать, – может открыть эти тайны раньше завершения опыта, то есть раньше завершения всех судеб человека на земле)» [25, 21-22].

Ю.Г.: Как эту науку можно было бы назвать?

А.Л.: Писатель имеет в виду духовную, нравственную науку, говорит о науке духа (не науке о духе, как это словосочетание формально трактует рассудок), т.к. науки духа без содержания того, что она разумно познаёт и раскрывает, просто не существует. Она была бы пуста, как та наша внешне образованная публика, «не потрудившаяся на родной ниве», не познавшая, «народ свой и святую правду его» [26, 139].

Ю.Г.: Таким образом, если резюмировать, русская интеллигенция сама должна духовно возвыситься и стать активно действующим субъектом научного знания, раскрывающего дух народа, как пишет Достоевский: «И начнешь великое дело, и других свободными сделаешь».

А.Л.: Да, только вместе с созданием такой животворящей науки получат действительно научный статус многочисленные гуманитарные дисциплины, обретя внутреннюю причастность к действительному процессу самопознания духа, «деятельной любви» [25, 61].

Ю.Г.: Теперь хочется понять, как этот единый процесс может осуществляться, какими способами, или этапами. Можно ли назвать его феноменологией русского духа?

А.Л.: Да, тут всё довольно-таки ясно: поскольку способом познания разумного предмета, или идеи является только самопознание, постольку к процессу самопознания относятся лишь три способа духа: во-первых, способ созерцания истины как красоты в искусстве, во-вторых, способ представления истины как добра, или блага в религии и, в-третьих, способ мышления истины как таковой в философии как науке.

У Достоевского этот феноменологический процесс развёртывания всечеловеческой истины на русской почве представлен как процесс «духа народа» [26, 144], творящего «своё собственное слово» и способного «договорить его, когда придут времена и сроки» [25, 199].

Ю.Г.: Судя по некоторым явлениям эти времена и сроки уже пришли. Или еще нет?

А.Л.: Сегодня можно вполне определённо говорить о феноменологическом развитии русского духа, а наши поэты и писатели играют роль первопроходцев в разумное «царство мысли и света» [22, 31], ведь искусство — это первый способ отрицания и преобразования рассудочного способа мысли.

Ю.Г.: О преимуществе художественной формы познания по сравнению с рассудочно-эмпирическими методами исследования мы уже говорили в предыдущем диалоге «О рождении всечеловека в духе русской литературы». Однако, в своей творческой деятельности единый дух народный [26,130] не ограничивается способом художественного самосозерцания, или умозрения в слове, а благодаря усилиям Достоевского, Лескова, Толстого восходит на ступень религиозного представления и стремится к научному познанию.

А.Л.: Да и мы видим, как в романе «Братья Карамазовы» дух нашего народа вместе с его великим писателем-летописцем стремится мыслить себя уже в форме свободной веры, не нуждающейся ни в каких внешних скрепах (чудо, тайна, авторитет и пр.). Вот почему писатель постоянно призывает своих сограждан: «Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены» [26,130].

Ю.Г.: Нельзя не обратить внимание, что у Достоевского совсем нет речи о потустороннем боге. Николай Лесков, похоже, не случайно его назвал вместе с Львом Толстым ересиархом, подчёркивая неортодоксальность понимания христианства.

А.Л.: Неортодоксальность понятия христианства.

Ю.Г.: Теперь мы подошли к понятию. Интересно, что у наших ученых-достоевсковедов, занятых работой по установлению «авторского слова в истории текста», есть претензии овладеть понятием предмета.

А.Л.: «Понять написанное» только путём одной «установки подлинного слова автора» в принципе невозможно⁸. Дело ведь не в нашем субъективном «понятии» о том предмете, который мы анализируем, а в самом понятии предмета, которое раскрывается в деятельности поэта, писателя, или философа.

Чтобы понятие предмета стало мыслимым нами содержанием, которое мы вербально захотим выразить в своих комментариях и толкованиях, необходимо нам самим стать мыслящим мышлением, или, выражаясь словами писателя, «человеком идеи» [21.93].

Ю.Г.: Как мыслитель, мыслящий внутреннее, всеобщее содержание в особенных образах художественной деятельности, Достоевский, судя по твоим исследованиям⁹, кропотливо проделывает предварительную работу для появления этой всечеловеческой науки или науки духа.

А.Л.: Да, Достоевский ведь впервые на русской почве вполне сознательно раскрывает этапы феноменологии духа, пусть пока только в форме художественно-литературного самопознания. Поэтому, разумеется, что он – это не Кант, не Фихте и не Гегель, но есть все основания уже утверждать, что философское дело этих великих немецких мыслителей совсем не без усилий Достоевского, сегодня находит своё достойное продолжение и развитие именно на русской почве. Я имею в виду прежде всего деятельность Е.С. Линькова и его последователей.

В итоге художественного самопознания Достоевский, ведомый необходимым способом развития самой идеи, подводит читателя к той черте, за которой уже открылась ему сугубо религиозно-философское содержание – к истине свободной веры, не нуждающейся ни в каких скрепах, или к истине «высшего человека». Способ художественного самопознания раскрывает внутренне-необходимый, самый что ни на есть крестный ход человеческого духа – духа, восходящего к ясному сознанию в себе самом единого идейного начала – к тому, что у Толстого будет именоваться истинным божественным я¹⁰.

Ю.Г.: Достоевский не зря замечает известному русскому историку К.Д.Кавелину, что такого рода знание идеи невозможно доказывать формальной логикой рассудка. Это просто недоступно для неё. Рассудку невозможно выйти из мира причинно-следственных связей. Он связан со всех сторон.

А.Л.: Однако, если некий человек попытается вывести себя из сферы этих отношений, принципиально противопоставив им только лишь открыто заявленное своеволие личного ума, то тогда-то «зло, овладев существом человека <…> парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль» [25,201] и ведёт несчастного к последней черте в нём самом, где есть только «Тот, который говорит: «Мне отмщение и аз воздам».

Ю.Г.: Можно тут вспомнить, что проблема изначального зла ставилась и в определенном плане теоретически решалась в немецкой классической философии, в частности, И. Кантом в его работе «О существовании злого принципа наряду с добрым», или в «Философских исследованиях о сущности человеческой свободы» Ф. Шеллинга.

А.Л.: Верно, однако практически, как это подчёркивает Достоевский, Запад к этой проблеме подходит в духе эпохи Просвещения, опираясь на букву формального закона. Ясная как солнце конкретная мысль немецкой классической философии им не была востребована.

Ю.Г.: Вместе с тем, И.Г. Фихте, на которого ты намекаешь выражением «ясное как солнце», ни на миг не сомневался в том, что ничто истинное, раз оно стало достоянием человечества, не пропадёт даром, хотя бы лишь отдалённое потомство научилось этим пользоваться.

Чем же, по твоему, помимо привлекающего к себе технико-экономического прогресса со всеми его радостями комфортных удобств жизни, прельщает тогда российских либералов Европа? Я имею в виду наши времена, поскольку Достоевский не перестаёт быть актуальным и сегодня.

А.Л.: Да, за морем житьё не худо, кто бы спорил … Прежде всего, тем, что здесь «удалось» сузить широту духа человека, искусственно вмещая присущие ему определения – необходимость соблюдения закона и свободу индивидуальной воли (своеволие) – в специально созданное для этой цели «устройство общества». Однако то, что в этом заповеднике христианских (и не только христианских!!) заповедей умирает вера в святость последних, и любовь к божественному, к истинному в духе человека, уже никого не волнует.

Западный мир решительно вступил в постхристианскую эру плюрализма и формальной толерантности, под сенью которых, однако, с необходимостью происходит вызревание вскрытой Достоевским вседозволенности человеческого Я. Форма самосознания, отвлекаясь от всяческого содержания сознания (в том числе и истинного!) признаёт только самоё себя высшей ценностью и подлинной causa sui (причиной себя).

Ю.Г.: Однако, оставим «пустую свободу»¹¹, на которой остановился в своём феноменологическом развитии западный мир с его грёзами о сверхчеловеке, о постчеловеке, искусственном разуме, и вернемся к русской развивающейся идее всечеловека, или идее «брата всех людей». Как думаешь, есть ли уже сейчас у нас какие-либо зачатки в плане движения к решению этой объективно стоящей задаче?

А.Л.: Увы, пока реформа образования руководством нашей страны проводится в рамках некоего «болонского процесса» в целях «созидания» системы, аналогичной системам образования стран Запада, ждать чего-то широкомасштабного не приходится. Это критическое положение, кстати, очень хорошо видят многие современные представители отечественного искусства, например, Юрий Быков, Захар Прилепин и др.

Ю.Г.: По всей видимости тут нужно ждать некоего критического состояния, кульминации, когда всё будет настолько плохо, что всем уже станет ясно, что разумная жизнь духа невозможна ни «по понятиям» (беспредел) и ни по закону (формально установленный предел), а только по идее …

А.Л.: Или по единому понятию, в качестве абстрактных моментов которого и выступают беспредел «понятий» и предел формальных правил. Дело в том, что канун истории, который мы все переживаем, – это не конец, который мерещится в виде военной или технологической катастрофы нынешним гуманитариям, или отвлечённым идеалистам, как пишет Достоевский [25,159], а её логическое начало (идея, разум, логос, понятие, сущее слово – это всё одно). Особенность этого начала в том, что оно, будучи само по себе, не возникает само по себе, а только вместе с нашим сознательным его осуществлением.

Ю.Г.: Да, об этом, кстати, вы говорили в предыдущем диалоге о необходимости образования субъекта разумного мышления с А.Н. Муравьёвым.

А.Л.: «Наша самостоятельность мысли только что начинается» [27,95], – этому высказыванию писателя скоро будет уже полторы сотни лет, а звучит оно, как видим, вполне актуально. Однако в высшей степени важно, чтобы эта самостоятельность развилась именно в форму деятельного субъекта гуманитарного знания, ибо без сознательной работы этого адамантового основания [27,22] в культурной и социальной сферах не может быть никакой речи о подлинной нравственно свободной жизни.

Ю.Г.: Тогда закончить наш диалог хотелось бы мыслью, высказанной А.Н. Муравьёвым:

«То, что у Достоевского идея, которая выступает основанием реальности мира (как идея вселенной), на нашей отечественной почве и в нашем национальном сознании получает общедоступное наименование русской идеи или идеи всечеловека, отнюдь не случайно. Однако необходимость этого становится понятной не всем и сразу, а только тем, кто, как Достоевский, хорошо знаком с феноменологическим способом духа, ибо именно таким способом эта реальная идея проторяет себе дорогу к сознанию, тем самым совершая как бы крестный путь к своей истине (говоря словами из «Феноменологии духа» Гегеля, восходя на Голгофу сознания) – к самоутверждению в сознании здесь и теперь, то есть во вполне определённых исторических условиях места и времени. В форме литературного самопознания, то есть художественного философствования, или умозрения в слове идея медленно, но верно преобразует дух русского народа, делая его способным реализовать свою исконную цель, которая совпадает с целью мировой истории и состоит в нравственном единении всех народов, в их свободной жизни в действительно свободном мире».

Примечания:

¹ При цитировании Ф.М. Достоевского будем ссылаться, как правило, на Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского в 30 томах (Л.: Наука, 1984). Первая цифра в квадратных скобках обозначает номер тома, а вторая – страницу.

² Белинский В.Г. Мысли и заметки о русской литературе // Собр. соч. в трех тт. Т. III. М., 1948. С.34.

³ См.: Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft. Reinbek bei Hamburg Rowohlt, 1988.

⁴ Волгин И.Л. Воссозданный Достоевский. Текст как текст // Тарасова Н.А.«Дневник писателя» Ф.М. Достоевского (1876-1877). Критика текста. М., 2011. С. 11

⁵ Бэкон Френсис. О достоинстве и приумножении наук // Бэкон Френсис.Сочинения в двух томах. Т.1. М., 1977. С.309.

⁶ Это положение восходит к сократовской мысли, переданной Платоном: «Мы непременно должны знать равное само по себе ещё до того, как увидим равные предметы» (Федон, 75а).

⁷ Шеллинг Ф.В.Й. Система трансцендентального идеализма. Л., 1936. С.230.

⁸ «Установить подлинное слово автора – значит понять написанное», – буквально так выразил свою мысль автор «Критики текста». (См.: Волгин И.Л. Воссозданный Достоевский. Текст как текст // Тарасова Н.А. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского (1876-1877). Критика текста. М., 2011. С.12).

⁹ Александр Ломоносов «Путь в Софию. Очерки феноменологии русского духа». – СПб., Изд. РХГА. 2014; Ломоносов А.Г. Ф.М. Достоевский. СПб.: Наука, 2017.

¹⁰ Толстой Л.Н. Христианское учение (1894-1896) / Толстой Л.Н. Полное собр. Соч. Т.39. М.,1957. С.171.

¹¹ О современной эпохе пустой свободы, претендующей на понимание того, чего она стремится достичь, писал И.Г. Фихте, критически замечая, что настоящему «пониманию необходимо учиться, для чего нужны работа, прилежание и искусство» (Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи // Фихте И.Г. Сочинения. СПб., 2008. С.412)